
Свою подлинную фамилию он употреблял крайне редко. Артист не отказывался от своего еврейского происхождения, но и не любил его афишировать
Что мы знаем об Утесове? Знаем, что он первым в СССР вывел на сцену Ленинградского мюзик-холла новаторский музыкально-театральный коллектив, получивший звонкое наименование теаджаз, знаем и любим песни в его неповторимом исполнении.
Никто лучше его не спел и уже никогда не споет «Полюшко-поле», «Каховку», «Тачанку», «Два друга», «Раскинулось море широко», «Гренаду», «Заветный камень», песни из «Веселых ребят» и др. Что еще знаем? В воспоминаниях некоторых «авторов» он предстает неизменно веселым неугомонным одесситом, лукавым балагуром, любителем розыгрышей и анекдотов, беззаботно прошедшим «с песней по жизни». Но это далеко не так.
Мы попытаемся рассказать вам о другом Утесове — не очень известном.
Под бременем клеветы
Человек впечатлительный, легкоранимый, он остро ощущал и фальшь, и несправедливость по отношению к себе, много пережил, передумал, перечувствовал. Это научило его приспосабливаться к жизни, скрывать свое истинное лицо под актерской маской. Хорошо знакомый с ним композитор Никита Богословский говорил: «Мне часто казалось, что Леонид Осипович порой ощущает себя глубоко несчастным человеком». Товарищ артиста — личный фотограф Хрущева — Петр Кримерман не раз заставал Утесова в состоянии глубоких раздумий, когда в его глазах отражались и боль, и отчаяние. Дома, в общении с близкими людьми, он был совсем другим человеком, нежели на концерте, в официальном учреждении и даже среди знакомых актеров и музыкантов. У него был свой комплекс неполноценности, вернее — два комплекса: еврейский (о нем — ниже) и комплекс творческой неудовлетворенности. Он не раз корил себя за легкомыслие молодости, за то, что не получил ни высшего, ни театрально-музыкального образования. Однажды он признался Петру Кримерману: «Если бы я прошел школу у такого гениального педагога, как Столярский, я мог бы сделать гораздо больше».
Да, Леонид Утесов был самородком, многому научился сам, уровень его культуры был, разумеется, выше среднего советского интеллигента. Он мог напеть целые сцены из известных опер, пристрастился к чтению русской классической литературы, сочинял стихи, любил живопись.
Но был и еще один комплекс — страх неоцененности, непризнания его заслуг. Для этого были основания. Держащая нос по ветру советская критика легко меняла комплименты на ругань.
Обращаясь к этим критикам, артист писал: «Хороший я или плохой, и сами вы не знаете: то вы хороните меня, то снова воскрешаете». В чем только его не обвиняли! Он был и «глашатаем одесской пошлости», и «певцом без вокальных данных», и «проводником мещанства на эстраде».
Это раздражало артиста и заставляло его постоянно лавировать — «повышать идейность выступлений». Еще больше выводили Утесова из себя нелепые слухи, распространяемые о нем завистниками, недоброжелателями, клеветниками.
В этих слухах Леонид Утесов представал расчетливым и алчным халтурщиком. Его обвиняли в том, что он вместе с женой скупал драгоценности и редкий антиквариат у тех, кого отправляли в ссылку как «социально опасный элемент». Самое ужасное было в том, что опровергнуть эти слухи — через газету, например, — он не мог: в те времена это было исключено!
Под чужим именем
Значительное место в жизни Утесова занимал так называемый еврейский вопрос. Его детство и юность прошли под знаком звезды Давида: он вырос в многодетной религиозной еврейской семье, пел в хоре Шалашной синагоги в Одессе. Подростком не раз бывал на еврейских свадьбах, где по заказам взрослых исполнял популярные песни на идиш — этот язык он не забыл до конца своей жизни.
С детства пристрастился и к еврейской кухне. Через много лет в Москве он подарил другу-одесситу клоуну Роману Ширману тарелку со своей фотографией с надписью: «Из этой тарелки надо кушать не свинину, а фаршированную рыбу». Пение знаменитого одесского кантора Шульмана вызывало у него слезы.
«Что же поделаешь, — говорил Утесов, объясняя свою повышенную чувствительность, — во всем виновато мое еврейское сердце» («а идише гарц»).
Почти 22 года он прожил еще в самодержавной России и хорошо знал, что такое погромы, черта оседлости, дело Бейлиса, черная сотня. Леонид Осипович с волнением рассказывал, как налетчики с револьверами из банды Мишки Япончика и русские рабочие — рубщики мяса разогнали толпу погромщиков, явившихся на Молдаванку «бить жидов». Поэтому октябрьскую революцию 1917 года Леонид Утесов принял всей душой. В его автобиографии есть такая запись: «Помогал Красной гвардии».
Но прошло три десятка лет, и в СССР с негласного распоряжения Сталина начал возрождаться государственный антисемитизм.
Уверовавший в социалистические идеалы Леонид Утесов долго не мог понять, что происходит в его стране. Он с горечью, недоумением и страхом воспринимал аресты «врагов народа», среди которых вдруг оказались его любимый Исаак Бабель, уважаемый кинооператор Владимир Нильсен, хорошо знакомый одессит кантор Шульман. Были отправлены в ссылку драматурги Николай Эрдман и Владимир Масс, сотрудничавшие с ним на эстраде и в кино. По стране поползли слухи, будто Утесов был задержан на советской границе при попытке бежать в Польшу. Артист так и не узнал, что его имя всплывало на допросах «по делу Бабеля» и что его внесли в список «троцкистов-террористов». События 1948—1953 годов — борьба с космополитизмом, убийство Михоэлса и особенно дело врачей — избавили Утесова от многих иллюзий и ввергли в почти шоковое состояние. Но, как и многие люди его поколения, он не потерял симпатий к Ленину и сказал первой жене, что подобные события были бы «невозможны при Владимире Ильиче».
«В конце пятидесятых годов, — рассказывал Кримерман, — Утесов в разговоре о деле врачей напомнил известное высказывание Ленина о талантах еврейского народа, изъятое еще в тридцатые годы из очерка Максима Горького «В. И. Ленин». Позже в одном из своих домашних стихотворений Леонид Осипович назвал антисемитизм «социализмом дураков».
Как вел себя Утесов в годы антисемитских кампаний? Нет, он не протестовал, но и не произносил верноподданнических речей — он просто молчал. И… (из песни слово не выбросишь) охотно принимал приглашения выступить у чекистов в клубе Дзержинского, где пел по заявкам, в том числе и официально запрещенные блатные песни. Однажды ему аплодировал сам Лаврентий Берия.
Но в то же время он был одним из немногих людей, кто поддержал опального и покинутого «бывшими друзьями» Михаила Зощенко, помог ему деньгами, пригласил к себе домой.
До войны творческих работников-евреев заставляли брать псевдонимы. Например, главного редактора газеты «Красная звезда» Давида Ортенберга заставили взять псевдоним — Вадимов. Но после войны, когда началась борьба с «безродными космополитами», была дана команда раскрыть псевдонимы. И это начали делать с каким-то садистским удовольствием. Леонида Утесова, урожденного Лазаря Иосифовича Вайсбейна, сия чаша миновала. Свою подлинную фамилию он употреблял крайне редко. Один раз стихи, посвященные Зиновию Паперному, подписал: «Твой Лейзер Вайсбейн». Артист не отказывался от своего еврейского происхождения, но и не любил его афишировать. Не распространялся он и о том, что его сестра Полина и брат Михаил носят фамилию Вайсбейн. Однажды Петр Кримерман спросил его: «Разве вы Леонид?».
Утесов усмехнулся и ответил: «А разве ты Петя, а не Пиня?» Он ненавидел антисемитизм. В 1963 году Утесов порвал отношения с одним из своих знакомых — военным летчиком, который выдал ему такой комплимент: «Какой ты, Леня, замечательный человек, будто и не еврей». Но подчас он относился к проявлениям бытового антисемитизма с юмором.
Смеясь, он рассказывал о своей встрече в госпитале с заслуженной партизанкой, не поверившей, что он еврей. «Ну что вы на себя наговариваете!» — возмутилась она.
Читать статью полностью